Гайдук Борис Викторович — Третья Мировая Игра

Деревня наша Зябликово, Малоярославского района, Калужской области.

Позади осталось Вельяминово, слева — речка Жуня, по ту сторону — высокий холм под названием Марусина Горка, а прямо по дороге — Зябликово. Деревенька небольшая, пятьдесят с лишним дворов, три сотни зрителей да двое отставных игроков. Староста Петр Максимович, который еще под Измаилом глаз потерял, и Проклов Николай, этого за пьянку из команды выгнали, так он от стыда с тех пор и не просыхает, в тридцать пять лет совсем спился мужик, хотя сапожник хороший.

Снега давно не было, дорогу плотно укатали, легко идут сани. Лысуха без понуждения хорошую рысцу взяла. Над Зябликовым печные дымы вверх поднимаются, сказочными деревьями вместе с закатом розовеют. Лес на морозе потрескивает, стайка синиц за нами увязалась: то отстанут, то снова догонят, вокруг Лысухиной головы крутятся. В гриве, видно, зернышки овса застряли, вот они и налетели.

Впереди маячит кто-то.

Васька, что ли? Точно, его тулуп. В Вельяминово к Марине в гости ходил, возвращается домой. Обернулся, встал: ждет.

— Как там игра? — нетерпеливо вместо здрасьте.

— Садись, расскажу.

Васька — зритель отчаянный. Если кто-нибудь из Калуги приедет, Васька сразу же к нему бежит, все про игру выспросит: и какие перемещения сделаны, и какие финты обманные, и как тренеры руками машут, и про что обозреватели говорят, все-все-все. Сам он почти никогда в Калуге не бывает — хозяйство большое, младших братишек и сестренок шесть ртов, а отец совсем уже не встает, даже легкую работу делать не может. Вот и выбирается Васька на игру посмотреть раз или два, и то только зимой. В этот раз перед самым Новым годом с Матвеем Кирилловичем и его старшими детьми ездил, так говорят, ни разу от экрана взгляд не оторвал, как прикованный стоял, чай пить в трактир не ходил, жевал прямо на площади холодные пироги всухомятку. Чуть ли не силой вечером его оттуда уволакивали. Хорошо еще, что сейчас в Калуге экран есть, пятнадцать лет тому назад поставили, а раньше, в старину, в самую Москву народ мотался, чтобы игру посмотреть. Сейчас хорошо — за один день без ночевки можно обернуться.

— Ну не тяни. Как немцы? Наступают?

— Наступают, Вася, ох наступают!

Мы сейчас с немцами играем. С ними у нас всегда суровая игра, без поддавков. И нынешний матч уже который год длится, а конца все не видно. Не иначе как третья мировая игра получится, никто уступать не хочет. По первым-то двум у нас с немцами как бы ничья, от этого ожесточение еще больше растет: кто кого в решающей игре одолеет?

— Рассказывай, рассказывай! — Васька теребит.

Да рассказываю же, рассказываю.

С месяц назад немцы новую атаку по центру затеяли. Середину поля легко прошли, приближаются к Смоленску. Вспомнил я их армию и аж содрогнулся под тулупом. Четко идут, как на параде. В авангарде три отряда отборных защитников, рослые все, лица как из камня высечены, черные шерстяные шапки низкие, сзади по самые плечи надвинуты. Форма, черная с желтым, тоже вся вычищена, ни соринки, ни пятнышка. Знают, гады, что смотрят на них в тысячи глаз, вот и маршируют, заранее напугать хотят. За передовым полком шесть небольших отрядов, человек по двести. Тоже дистанцию держат и шаг печатают, чтоб им самим сквозь землю провалиться от этого шага. А уже за ними полузащитники мяч катят, фельдфебель сбоку идет, счет им дает: айн-цвай, айн-цвай, айн-цвай! Мяч здоровенный, высотой в две наши избы будет, а катится быстро, будто под горку идет. Через каждые полчаса полузащитники у мяча меняются, на ходу, без остановки. Свежие подходят, старые на отдых останавливаются или рядом вольно идут, следующей смены дожидаются. Ровно мяч идет, без толчков, без суеты. А на мяче чего только не понаписано! И Drang nach Osten, и Deutcshland ьber alles, и Gott mit uns, и еще много чего. В наш адрес тоже обидки всякие накаляканы: и Москву обещают с наскоку взять, и команду нашу по сугробам раскидать, и все такое прочее. Кресты ихние паучьи нарисованы, головы львиные и драконьи, смотреть противно. Но и страшновато.

По сторонам, справа и слева, нападающие небольшими кучками движутся. Эти посвободнее идут, мяч катить не их дело, у них своя задача: в нужный момент убежать, к другому отряду мяч быстро перепасовать.

Сзади, на лошадях и повозках тренеры, советники, врачи, массажисты, гонцы, одним словом — полный тренерский караван. За ними — обозы с продовольствием и всем нужным снаряжением. А вокруг обозреватели целыми стаями рыщут с камерами да микрофонами. Зрители наши редкими вереницами поодаль стоят, с угрюмым любопытством на немцев глазеют.

Сам фон Кройф, ихний главный тренер, армией командует. Всегда спокоен, лицо, как защитная маска. Если что приказать надо, коротко крикнет или ординарца подзовет, сквозь зубы ему приказ отцедит — все сразу подчиняются: перестраиваются или меняют направление, чтобы препятствие или деревню обойти. Да ему и приказывать, почитай, не приходится: будто сама армия движется, все равно что машина. Не по себе становится от этого, жутко. Как таких остановишь? Потом наших показали. Князь Александр Данилович за Смоленском оборону выстраивает, собирает войско, усиленные тренировки проводит. К нему на подмогу Дмитрий Всеволодович с отрядом питерских нападающих спешит. Это уж на тот случай, если мяч отберем, чтобы можно было быструю контратаку сразу начать. Глядишь и выстоим.

Выслушал меня Васька и аж кулаками захрустел.

— Эх, твою мать!

Васька три раза в игроки записаться хотел — не принимают. Плоскостопие, говорят. Какое там плоскостопие, целыми стогами парень ворочает, весной за один день без передыха весь свой надел вспахивает! Нет, не хотят. Оттого, что неправда кругом: берут по знакомству зятьев-кумовьев, а те потом в решающий момент как щепки под неприятелем разлетаются. В игроках-то, конечно, почетно покрасоваться. А как до дела — шиш. У границы какое позорище вышло! Сторожевой отряд смяли, словно ножом масло проткнули. Даже строй не нарушили. Эх, ладно, все еще впереди.

Ваську расстроенного из саней высадил и к себе поворачиваю. Налево, на пригорок, и вон он, третий дом, — наш.

Жучка залаяла, издалека хозяина чует. Вышел отец. Гремит щеколдой, отпирает ворота.

— Что немцы, Миша? Идут?

— Идут, папаша, идут.

— Мда…

Помню, давно еще отец, как будто забывшись, игру «футболом» назвал; а когда я, малец, спросил, что это за футбол такой, — отмахнулся. Рано тебе, говорит, в свое время узнаешь, а пока иди и лишнего не болтай. Скрытничает папаша, и дед наш, Егор Евгеньич, пусть земля ему будет пухом, тоже скрытничал, пока жив был. Это я давно приметил. Скрытность эта в нашей семье от прапрадеда повелась. Прапрадед мой, Игорь Сергеевич, судя по всему, непростой человек был. В самой Москве жил и в глуши нашей не случайно поселился, а как будто убежал сюда, спрятался от кого-то. Портрет его у нас в гостиной висит. Голова лысая, смотрит испытующе, с прищуром. Как будто сказать чего-то собирается, но сам себя сдерживает. И папаша, я замечал, точно так же смотрит иногда на меня украдкой, будто оценивает, а потом отворачивается.

— Ставь лошадь. Мать блинов напекла.

Вот я и дома. Покой и порядок.

Теплая изба, блины с колбасами и салом, вечерняя газета под лампой, неспешные разговоры. А все равно тоскливо мне здесь. Уехать хочу. В сентябре мне исполнилось девятнадцать, через два года можно счастья попробовать, в Университет поступать. Несколько месяцев до совершеннолетия не хватит, но они, говорят, маленький недобор прощают. Мамаша меня отговаривает. Куда, говорит, ты же старший сын, наследник, на кого хозяйство бросишь? Как это на кого? На Николку, ему скоро шестнадцать стукнет, вот тебе и работник, и наследник. А меня как будто магнитом в Москву тянет. Так бы и ушел туда за обозом прямо пешком. Отец тоже противится, но без строгости. Я, говорит, сам тебя всему научу, когда совершеннолетие твое исполнится. Но я вижу, что втайне папаша и сам хочет, чтобы я в Москву поехал и в Университет поступил, гордиться он этим будет. Непростая семья наша, про это и в деревне нет-нет, да и шепнут. А нам-то что? Законов мы не нарушаем, живем себе помаленьку, землю пашем. А все, что болтают, так и пусть себе болтают.