Машков Александр Иванович " Baboon" — Весёлые и грустные странички из новой жизни Саньки М. Часть вторая.

Лагерь «Заблудшие души»

Хлопок – он лёгкий. Коробочки с ватой. Вынимаешь вату из коробочки, кладёшь в корзину у себя за спиной, и всё.

Придумали машины для сбора хлопка, но машина пройдёт не везде, есть ещё так называемые неудобья, где используется ручной труд, причём в этих местах хлопок особенно хорош.

Я не хлопковод, меня научили только несложному делу сбора этого ценного сырья.

Страда…

Никогда не ощущал это слово на собственной шкуре, последний раз убирал картошку в совхозах, когда посылали, студентов, от университета… то ли было это, то ли нет, точно уже не скажу.

Хлопок убираем не только мы, когда наступает пора сбора хлопка, в городах производят облавы, кто не спрятался, грузят в военные машины, и на поля. Также и школьников привлекают, организованно, целыми классами, весь Узбекистан и часть соседнего Казахстана и Киргизии трудится…

- Воздух! – звонкий крик прервал мои размышления, я натягиваю рубаху на голову, панаму стараюсь прижать к лицу.

Над нами пролетает «кукурузник», опыляя посевы ядами от вредителей. Чтобы не ели белое золото.

Если бы только над нами, я бы не удивился, но в километре от нас работают школьники, это видно по их полевому стану с флагом. Поле разбито на несколько участков, чтобы мы ни в коем случае не попали на чужой участок.

Почему? Да… Мы заключённые, малолетние зэки. Мы содержимся в лагере «Заблудшие души».

Это какие-то умники так лагерь окрестили, на самом деле он имеет свой номер, называется ДИК 36050/ 105. Детская Исправительная Колония, кто не понял.

Мы одеты в панамы, выгоревшие на свирепом солнце до белизны, рубахи до колен, и что-то, похожее на шлёпанцы, вернее, на японские гэта. У меня есть ещё одно украшение: к ноге приклёпана собачья цепь, к цепи приклёпана шестнадцатикилограммовая гиря. Медаль за побег.

Я горжусь этой медалью, больше ни у кого такой нет, другим просто сковали цепью обе ноги. Беглецам, я имею ввиду.

Железо натёрло ногу до кости, по ране ползают опарыши, но я их не прогоняю, они съедают мёртвую ткань, чистят рану. Не то, что чистюля Мотя. Говорил я ему! Так нет! Гангрену заработал.

- Резать к е… е фене! – сказал пьяный фельдшер двадцати лет, ткнул в меня пальцем, и сказал:

- Ты! Будешь ассисс… асисс… Помогать, в общем!

- Я?! – поразился я, - Я в обморок падаю, от вида крови!

- Хорошая шутка! – хохотал фельдшер. Даже похлопал меня по плечу. Ещё бы, мы все здесь были осуждены по одной статье: в этом мире она называлась ст.105/2 Прим: - убийство с особой жестокостью.

Мне уже исполнилось десять лет, дали пятнадцать, больше не дают, только расстрел, но мне надо ещё дожить до совершеннолетия. Почему тогда дали пятнадцать, а не десять? О, брат! Объясню, в своё время.

Так вот, взял я свою гирю в руки и пошёл за фельдшером в операционную.

Обычная грязная комната с разделочным столом, обитым оцинкованным железом.

Фельдшер взял бутыль мутного самогона, выдернул зубами пробку, глотнул оттуда, полил нам на руки, и заставил протереть стол самогоном, после чего мы уложили на него голого дрожащего Мотьку с почерневшей ступнёй. Мотя плакал.

Мне помогал его лучший друг Зяма. Мотя предпочитал умереть, но не даваться в руки мяснику, но Зяма был против, и вот, уговорил друга на операцию.

Фельдшер по имени Генрих взял в руки лучковую пилу, любовно осмотрел её, бросил взгляд на теряющего сознание Мотю, хищно усмехнулся, и протёр полотно самогоном, затем отложил пилу в сторону, продезинфицировал скальпель, иголки, специальные, кривые, ещё более кривые ножницы.

Потом жгутом перетянул мальчику ногу выше колена.

- Не ссы, - сказал он мне, - крови много не будет!

А я подумал, глядя на высохшее, как саксаул, который мы собирали на топливо, тельце, что можно было ногу и не перетягивать, откуда у Мотьки кровь?! Мы здесь все так выглядели, сушёные, как вобла, или камбала.

- Как тебя, под наркозом, или без? – спросил Генрих.

- Под наркозом… - синюшными губами ответил мальчик.

- Ну, под наркозом, так под наркозом! – фельдшер размахнулся киянкой и стукнул Мотю по лбу. Мотя взвыл и заплакал громче.

- Что это я… - смущённо сказал Генрих, - На, у тебя глаз верный! – протянул он мне киянку.

Я стукнул правильно.

- Вот! – поднял палец фельдшер, - Я никогда не ошибаюсь! Учитесь, пока я жив!

А я подумал, что жить ему осталось немного. Несмотря на его невеликие лета, он уже был законченным алкоголиком, впрочем, как и все, кто служил здесь. А служили здесь, чем-то провинившиеся, солдаты-срочники, которым грозил дисбат за издевательства над молодыми солдатами. Десять здоровенных лбов от девятнадцати до двадцати двух лет, и восемь узбеков, которые должны были стоять на вышках. Колючки не было, вернее, была, порванная. Куда бежать? Глинистая пустыня кругом! Земля, растрескавшаяся под белым солнцем. Так называемые такыры.

На многие километры вокруг не было колодцев, на уборку хлопка нас возили в закрытых тентированных грузовиках, под охраной, один узбек с автоматом, трое с дротиковыми ружьями. Дротики с нервно - паралитическим ядом. Не смертельным, но очень болючим, лучше пуля.

Ещё собаки… Но о собаках отдельный разговор, с некоторых пор я по-другому отношусь к этим друзьям человека, откусившим мне небольшие кусочки с ягодиц и других частей ног.

- Смотрите! – Генрих театрально взял в руку ланцет, велел приподнять пациенту больную ногу и красиво сделал надрез.

- Вот, видите, зачем я так сделал? Может, Санька, тебе самому придётся это делать… Снизу надо оставлять кусок кожи, чтобы потом зашить рану. Лучше кусок вырезать больше, лишнее потом отрежем, - фельдшер освободил лоскут кожи от худенькой икры. Я бросил взгляд на лицо Мотьки. Без сознания? Режут, а он спит!

- Теперь берём ножовку, и пилим… - Генрих хладнокровно начал отпиливать кость ниже колена.

Мне стало дурно, а Мотька очнулся.

- Держите, уё…ки! – крикнул фельдшер, не прерывая работы. Мы схватили вырывающего и вопящего Мотю, пока он снова не потерял сознания, удерживали, чтобы не дёргался.

Отмершая часть ноги отвалилась, фельдшер бросил её в ведро, вытер пот со лба и снова приложился к бутыли, потом полил самогоном обрубок, взял иглу и начал пришивать висящий лоскут кожи к ране. Пришил в натяг, лишнее отрезал кривыми ножницами.

- Ну, вот и всё. Сожгите эту гадость, а пока помогите перенести пациента на кровать.

- Мне неудобно, - напомнил я о гире.

- Тогда отнеси отходы, выброси в костёр. Собакам не давай, потравятся.

Ничего, Мотя, вон, скачет на одной ноге, с костылём. Рядом неизменный Зяма. Я даже позавидовал, что они такие друзья. У меня здесь такой же. Был. Сейчас он с плёткой ходит, надсмотрщик. Колей зовут.

Люто ненавидит меня, лупит, пока не оттащат. Даже Райхель, здешний начальник, удивляется:

- За что же ты его так ненавидишь?

Есть за что. За то, что он сломался, а я – нет.

Как я здесь оказался? Да так же, как и остальные: по решению суда. Правда, суд назначил мне другое наказание, чувствуется рука братца. Не сразу, но я понял, что братец хочет сломать меня, чтобы я попросил его избавить от мук. Ещё в СИЗО мне передали клочок бумаги с номером телефона, и несколькими словами: «Будет плохо, звони, помогу. Брат».

Ещё не звонил, надеюсь, не позвоню. Надо терпеть, хотя, боюсь, живыми нас отсюда не выпустят, чтобы не смущали народ тем, что у нас в стране есть такие исправительные учреждения.

Ребята, кто выдержал, не сдался, подобрались неплохие, дружные. Кто за что попал, не принято спрашивать, потому что все здесь «ни за что», по ложному обвинению. На меня вон, навесили шесть трупов, и ничего. Могли бы больше, но не стали, а то другим не достанется.

А попался, как все, по-глупому. Стоило немного расслабиться, и успокоиться, сразу попался.

***

Это лето было самым чудесным, из всех, что я видел. Лёгкое, и беззаботное, оно снова превратило меня в маленького девятилетнего мальчика. Всё, что со мной происходило до этого, казалось чем-то нереальным, будто я попал в третью жизнь, настоящую, с нормальным добрым детством.